Субботы Свято-Вознесенского храма. Вмч. Трифон

Языческий Рим, поработивший плодородное Средиземноморье, стратегически важные части Азии и Африки, к середине третьего века по Рождеству Христову пресытился в роскоши и самодовольстве. Теперь его занимало только одно — борьба за власть в самой Империи, разлагающейся день ото дня все больше и глубже.

Победителей в этой борьбе не было. Богатства перераспределялись, расточаясь в противоборствах, и один правитель, выдвинутый своими сторонниками, казнил предшественника лишь для того, чтобы погибнуть от меча следующего. Фактическим правителем гордых римлян был обнаженный меч, в страхе державший всех и каждого из своих “свободных” сограждан — от раба до престолонаследника…

Вот и на сей раз воинские восстания изрядно потрясли устои. Вышло так, что одновременно были провозглашены сразу три императора, и это в тот час, когда еще жив Максимин, правивший Римом последние годы и отнюдь не объявлявший преемника. Калиф на час… Что ж, чему быть — того не минуешь. Гордиан знал свою судьбу. Он был уже немолод, и прозрение пришло с болезнью дочери. Небо вынесло свой приговор, едва его, вопреки сенату, вознесли на имперский престол. Объявив соправителем своего сына, Гордиана Второго, он тем самым вписал в историю и его имя. И теперь им обоим придется расплачиваться за эту строку в римских хрониках, расплачиваться кровью — чужой и своей… Жуткий бред его девочки, ее безумные поступки — явные предвестники конца триумфа.

Он призвал слуг и повелел привести к нему старого лекаря, специально приставленного к болящей и дежурившего возле нее в последнюю ночь. Лекарь явился осунувшийся лицом и с трясущимися руками, которые он подобострастно простер к Гордиану.

— Что там? — спросил император, отводя глаза от никчемного существа, очевидно, сломленного обстоятельствами.— Как она?

— Мой повелитель… Мне трудно говорить, я боюсь прогневать тебя и впасть в немилость,— старик неуклюже бухнулся на колени и заплакал.

Гордиан стоял, по-прежнему изучая боковую стену залы для приема гостей. На этой стене он видел, как движутся, потрясая оружием, войска Максимина, готовые растерзать восставшего проконсула Африки, возомнившего себя императором. Сможет ли он остановить их?

— Говори. Говори безбоязненно все как есть. Ты будешь жить…

— Ей… — лекарь глотнул слюну, смачивая пересохшую гортань,— ей плохо. Очень плохо. Сегодня ночью она поднялась с постели и убежала в сад, где бросилась в пруд, желая покончить с собой. Впрочем, я не знаю, зачем она это сделала…

— А где были охранники, приставленные к ней? Они что — спали?

— Нет, мой повелитель. Воины бодрствовали…

— Почему же они не воспрепятствовали ей, почему не задержали?

— Не смогли. Она раскидала их по углам опочивальни, как пустые меха из-под вина, а одного из них едва не придушила. Силы, бродящие в ее хрупком теле в минуты припадка, превосходят человеческие. А голос, прорывающийся из недр этого божественного создания, парализует волю закаленных в битвах мужчин. Этот голос не принадлежит ей…

Гордиан сжал веки, отгоняя от себя навязчивое видение. Он еще поборется. Не стоит опережать события. — А кому он принадлежит? — холодный взгляд неподвижных очей императора жег огнем. — Чей это голос?

— Я не знаю…

— Не знаешь? А как же твой опыт, ученый муж, твои премудрые книги, коими ты много лет потрясаешь перед моим носом? Что говорят они?

— Боюсь, в нашем случае они бессильны… Я склоняюсь к мысли, Гордиан, что причина болезни,— коленопреклоненный повесил голову и тяжко вздохнул,— причина болезни…

— Кроется во гневе богов, — хлестко завершил фразу проконсул-император.— Я правильно понял тебя, книжный червь?

— Да, мой повелитель… Я ничтожный плебей и ничего больше. Только не спеши подводить черту. Сдержи в себе гнев и выслушай меня до конца.

— Чем больше ты произносишь слов, тем ближе твой конец.

— Ты обещал оставить мне жизнь!

— Я и говорю тебе закон жизни! Замолчи и не перебивай меня, не то боги изменят свое решение. Отвечай на мои вопросы ясно и однозначно. Скажи, умножились ли жертвы в храмах, возносились ли по-прежнему молитвы и воскурения у статуй Юпитера и Фортуны?

— О да, мой повелитель! Умножились и возносятся.

— Юноны и Дианы? — О да!..

— Венеры?..

— И Венеры, и Аполлона, и всех, чьи величественные изображения возвышаются в наших храмах, внимая нашим нуждам. Всех обкурили…

— А приступы не прекращаются…

— Увы, мой повелитель, приступы не прекращаются. Более того, на мой взгляд, они участились и вымотали несчастную до предела. Огонь жизни затухает в ее сердце. Ее тело бьется в конвульсиях, а разум не отдает отчета в своих действиях. И этот голос…

— Ты опять многое ловишь, книжный червь. Разум не может действовать. Запомни: говорить следует только то, что видел своими глазами, слышал своими ушами. Твои чувства никому не нужны. Ты видел, как она бросилась в воду? Отвечай внятно!

— Да, господин. Я это видел… Четверо дюжих воинов с трудом вытащили ее из пруда, взмокнув от пота.

— Может быть, все-таки от воды? — Гордиан скрипнул зубами. — Я запретил тебе делиться чувствами, старче! Ты выжил из ума.

— Это всего лишь аллегория, мой повелитель, маленькая метафора. Для полноты картины…

— Это маразм, лекарь, старческий маразм! И не смей со мной спорить, несчастный, ибо со стороны виднее. Говори по существу. Ты что-нибудь слышал при этом или ранее? Что вещает голос?

— Он… Я не знаю, как это сказать. Он говорит… нет, не могу воспроизвести его слов. Они звучат оскорбительно для римлян.

— Что ты все лишь, драная борода? Здесь нет никаких римлян, только ты и я. Не бойся, я не собираюсь выносить бредни больной на подиум. Не в моих правилах выметать сор на площадь… — сжатые в линию губы Гордиана свидетельствовали о том, что терпение его на исходе. — Итак, что вещает голос? Я жду.

— Он… он богохульствует.

— Как тебя понимать? Это все равно, что ничего не сказать. Говори прямо, Вулкан тебя поглоти!

— Он смеется над нашими богами. Утверждает, что никто из них не способен совладать с ним, потому как он сам — такой же бог и даже выше. Никто и никогда не справится с ним, кроме…

— Кроме? Что ты заткнулся, смеситель трав? Какое лекарство надо сочинить, чтобы выгнать злобного духа из тела моей дочери? Поднимись с колен и, набравшись мужества, произнеси наконец-то, что поведал голос! Если средство окажется верным, я щедро награжу тебя. Только не рассуждай, говори самую суть, пока великий Марс не раскроил твой крутой лоб моим мечом. Что ты слышал?

— Я слышал имя, — лекарь с трудом встал на ноги и замолчал.

— Двуликий Янус! Не обессудь этого недоумка, не знающего входа и выхода! Я что, всякий раз должен колоть тебя копьем, чтобы ты договаривал слово? Если ты слышал имя, так скажи его, и дело с концом.

— Трифон, — выдохнул лекарь. — Его зовут Трифон.

— Трифон…— в раздумье повторил Гордиан. — Трифон, который сильнее наших богов. Хорошо… С этого надо было начинать, любезнейший. Ты свободен, — Гордиан брезгливым жестом отбросил от себя ученого старика-соглядатая, наказав ему в спину, чтобы позвал стоявшего у дверей стражника, через которого был вызван “на ковер” один из видных военачальников, ближайших сподручных проконсула-императора.

Коротко введя его в курс дела, Гордиан повелел найти Трифона, где бы тот ни был, причем жестко ограничил время на розыск.

— Приведешь ко мне того Трифона, который возьмется излечить мою дочь.

— Смилуйся над верным слугой, господин, — попытался сопротивляться воин, — как я его найду?! Трифонов тысячи, а земля наша необъятна. Я разделяю твое горе, но…

— Никаких “но”, мой друг, это приказ. Земля полнится слухом, а в нашем случае речь идет о необычном человеке… Одним словом, жить захочешь — найдешь.

Гордиан оказался прав. К тому времени семнадцатилетний Трифон уже был известен по всей Малой Азии. Он родился и вырос на фригийской земле, в селении Кампсада, и с раннего детства выделялся среди сверстников какой-то неведомой обывателю лучезарностью характера: не мог отрок пройти мимо чужой беды, будь то злополучная бедность семьи соседа или разбитая коленка малолетнего приятеля.

Однажды молитвою Трифона были спасены от голода жители его родной Кампсады, где на полях свирепствовали вредители, пожирая не только хлебные злаки, но и всю зелень в округе. Насекомые были изгнаны, и посевы поднялись, принеся ко времени жатвы обильный урожай… А Трифон возвратился к своему делу, которое позволяло ему пребывать в размышлениях о тайнах мироздания и беседах со своим Создателем. Юноша пас гусей на берегу озера.

Здесь-то, посреди гогочущего стада, наперебой приветствовавшего царских посланцев, притомившихся в розыске, он и был обнаружен. Что ж, гуси могут и подождать, пока не исполнится то, чему быть надлежит. Он рад, что может помочь царской дочери.

И, легкий на подъем от сострадательного сердца, Трифон отправляется в дорогу… Когда свита Гордиана с юношей была еще в пути, с дочерью императора приключился последний судорожный припадок. Дьявол в девице заговорил снова.

— Не могу! — надсадно стонал он, сотрясая юное тело. — Не могу больше здесь находиться, — сюда идет Трифон! На третий день он будет тут… Я ухожу!

И нечистый дух, вынужденный по воле Божией во второй раз сообщить то, о чем предпочел бы молчать, вышел из дочери императора. Очевидцы утверждали, что девица мгновенно просветлела лицом и разумом и с той поры к ней возвратились и грация и красота.

А Трифон, как и было объявлено супостатом, пришел во дворец на третий день, где его встретили весьма радостно и с почетом. Но сомнения у императора оставались: уж больно загадочной казалась вся эта история, не поддавалась она его трезвому и практичному уму. И Гордиан обратился к святому с такими словами:

— Я вижу,— сказал он,— что Фортуна благосклонна к тебе, юноша. Моя дочь здорова! Она весела как прежде, и даже, к моему удивлению, пуще прежнего. Выходит, ты — чудотворец!

— Это не я,— смиренно возразил Трифон,— но Бог мой, Господь…

— Не торопись, юноша! — Гордиан предостерегающе поднял руку. — Ты не должен перебивать старших, а сейчас к тому же перед тобой император. Скажи, можешь ли ты выполнить одну мою просьбу, если она не противоречит твоей вере?

— Да, император. Я слушаю тебя.

— Прекрасно. — Гордиан улыбнулся, юношa вызывал у него симпатию.— Тогда покажи нам того духа, что посмел нарушить покой принцессы, войдя к ней в утробу. Я хочу увидеть его своими глазами и показать другим.

— Зачем тебе это, император?

— Чтобы ни у кого, — Гордиан обвел красноречивым взглядом собравшихся придворных, — ни у кого не осталось сомнений в том, что именно ты излечил мою дочь. Это в наших с тобой интересах, юноша,— добавил он тихо.

— Будь по-твоему,— согласился Трифон.— Я исполню твою волю, но для этого мне нужно некоторое время.

— Оно у тебя будет…

Через шесть дней уединения, проведенных в посте и молитвах, умноживший духовные силы Трифон предстал пред троном императора, объявив о своей готовности. Гордиан молча кивнул и снова улыбнулся, — на этот раз не так уверенно, как неделю назад, когда он решился на свою просьбу. Сердце подсказывало ему, что представление будет не из приятных.

Наутро, едва взошло солнце, император и его приближенные собрались на невиданное зрелище, и Трифон не обманул их ожиданий. Исполненный Святого Духа, он, созерцая невидимого для прочих духа злобы таким, как он есть, прямо приказал ему явиться перед собравшимися во плоти или, как сейчас говорят, материализоваться, что не совсем точно отражает действительность, ибо духи и без того материальны.

— Тебе говорю, дух нечистый, во имя Господа моего Иисуса Христа, явись воочию перед нами, обнажив свою сущность в одном из твоих мерзких образов!

И вот как бы из ничего возник перед затихшей толпой жуткий черный пес с огненными глазами. Тяжелая голова его с высунутым языком влачилась по земле и, казалось, сам воздух вокруг сгустился и застыл, наполнившись смрадом. Воцарилось гробовое молчание. Теперь мог говорить только Трифон.

— Кто послал тебя, демон, в это место,— спросил святой, — и как дерзнул ты войти в созданную по образу Божию девицу, сам будучи столь безобразен и немощен?

— Я послан отцом моим, сатаной,— отвечал дьявол, — начальником всякого зла и его приспешником, пребывающим в аду. От него я и получил повеление мучить царскую дочь.

— Кто же дал вам власть посягать на создание Божие? Растолкуй это всем подробно и внятно.

Трифон предлагал заглянуть вглубь, приоткрыв императору и его синклиту страшную тайну, о которой далеко не все люди знают, и дьяволу, принуждаемому силой Божией, пришлось сказать правду:

— Мы не имеем власти над теми, которые знают Бога и веруют в Единородного Его Сына Христа. От этих людей мы со страхом бежим; и только когда нам бывает попущено, мы причиняем им искушения совне, испытывающие крепость их веры.

Иное дело с теми, кто в Бога не верует, — псу удалось приподнять свою голову и сверкнуть раскаленными угольями глаз в гущу толпы. — Послушные своим прихотям и страстям, они творят угодные нам дела — и тогда мы получаем полную над ними власть. Эти люди впадают в идолопоклонство, творя себе кумира. Гордятся собой, злословят, завидуют ближнему и занимаются всякого рода чародейством. Такими и подобными им по духу делами они опутывают себя сетями лжи и тем отчуждаются от Бога, своего Создателя. Они самовольно идут по нашему пути, а потому вместе с нами принимают вечные муки.

Черный пес замолчал все и сник, окаменев на месте. Вид его устрашал попрежнему, а поза выражала покорство. На этом памятное для присутствующих событие завершилось — Трифон отправил дьявола обратно в ад.

Невольное откровение духа тьмы, одно созерцание которого принудило бы содрогнуться самую мужественную душу, многих привело в тот день ко Христу, а верующие утвердились в истине и прославили Бога.

Щедро одарив святого, император с миром отпустил его домой, и Трифон, едва выйдя за ворота владений Гордиана, осчастливил множество нищих царскими подарками. По дороге он раздал все и налегке возвратился в отечество, продолжая вести там чистую и непорочную жизнь во служении Богу и ближним.

А потом, повзрослев, он начал странничать, на своем пути проповедуя и врачуя больных…

Гордиан к тому времени переправился на тот свет, прихватив с собой коронованного сына. Оба погибли в горячей междоусобной схватке за имперский престол, в который раз уже обагренный кровью жаждущих безмерной власти.

Да, в те времена властители в Империи сменялись чередой, следуя один за другим, словно дни недели. Их возносили на копьях храбрые воины, но они же и низлагали их. Копье и меч правили Римом, меч и копье…

И вот уже внука Гордиана Первого сменил Филипп Аравитянин, а Филиппа разгромил Деций. Так отзывается о его правлении ученый мир:

“При поддержке римского сената Деций попытался укрепить административный аппарат Империи. Кроме того, он решил ужесточить государственный культ почитания “гения” императора, провозгласив его обязательным для всех подданных Рима. Остальные культы и религиозные общины были запрещены, а открытое исповедание или проповедь какой-либо иной религии были приравнены к государственным преступлениям (250-й год по Р. X.). Это привело к массовым репрессиям по отношению к последователям различных восточных культов. Особенно жестоко пострадали в это время члены христианских религиозных общин”.

Сложно сказать, какое количество христиан погибло за этот период, но уходили из этой жизни они тысячами. Их убивали беспощадно, мучили без конца. Ангелы не успевали принимать их души…

Наместником Деция в Малой Азии был некто Акилин.

Среди прочих имен, пользовавшихся авторитетом в христианской среде и у народа в целом, назван ему был и Трифон, за которым тотчас началась охота.

Только святой не убегал и не прятался. Когда в месте, где он находился, объявился отряд воинов Акилина, Трифон сам вышел к ним навстречу.

Добровольцем, пусть и под охраной, пришел он в Никею к царскому наместнику…

И вот, окруженный множеством людей, советниками, оруженосцами и слугами, Акилин уже восседает на суде и вопрошает Трифона, кто он такой, откуда и чем живет. Святой отвечает просто:

— Имя мое — Трифон, родом я из селения Кампсада. А живу тем, что верю в Божий Промысел и неизреченную Его мудрость. В жизни я руководствуюсь свободной волей, служа единому только Христу. Христос — моя вера, похвала моя и венец моей славы. Зависимости человека от расположения звезд и воли случая я не признаю.

— Вероятно, — мягко заметил наместник, — до сего дня ты не слышал об указе императора, по которому всякий, кто называет себя христианином и не поклоняется нашим богам, подвержен смертному приговору. Мой тебе совет: образумься и оставь свою веру, если не хочешь заживо сгореть в огне.

— Да я буду рад пройти через огонь и муки и даже умереть за Господа моего! — со всем пылом цветущей юности воскликнул святой, будто удивляясь, что его не понимают.

Акилин не понимал и снова предложил святому подчиниться властям и принести богам жертву, спасая тем самым себя от лютых мук. При том судья добавил, что не хочет смерти Трифона, который произвел на него самое благоприятное впечатление своим чистым сердцем и не по годам совершенным разумом, различимым в его речах и поступках.

— Я тогда буду иметь совершенный разум, — сказал на это святой,— когда принесу Богу моему совершенное исповедание, сохранив неизменной благочестивую веру в Него и соделавшись жертвой Тому, Кто Сам принес Себя в жертву ради меня.

Здесь судья признался себе, что пока уговоры его не действуют, и стал угрожать Трифону мучениями, живописуя их ужасы, которые святому таковыми вовсе не казались. Помнящего о муках вечных не страшат истязания палачей от мира, и красноречие Акилина снова было растрачено впустую. Он отдал приказ начать пытки.

Три долгих часа его, связанного и повешенного на дереве, как это практиковалось в те времена, били, и били беспощадно, но Трифон мужественно терпел мучения, так и не издав крика или стона. Акилин, в глубине души, быть может, и вправду сочувствовавший святому, поразившему его своим терпением, опять обратился к нему с увещанием:

— Оставь свое безумие, Трифон. Если ты будешь упорствовать, то не избежишь смерти. Такова воля императора.

— Безумие — это изменить Христу, — кротко отвечал святой, — и тем лишиться Его любви в вечности.

Далекий от христианства Акилин попытался вызвать Трифона на спор об истинной вере, но был посрамлен святым, легко доказавшим ложность и ничтожество римских богов, сотворенных разумом и руками человека, подверженного слабостям и порокам. Исчерпав все аргументы в защиту многобожия, судья почувствовал себя совсем разбитым и пожелал развлечься охотой, отложив словопрения, но продолжив мучения Трифона.

Короткой веревкой его привязали к коню, и он шел за ним, двигаясь рывками и переходя на бег, спотыкаясь и падая. Стоял сильный мороз, а ноги мученика были босы. Конь то и дело наступал на них, дробя ступни по косточкам и причиняя Трифону невыносимую боль, которую он, пламенея любовью к Богу, казалось, не замечал вовсе и повторял за Давидом слова его псалма: “Соверши стопы моя во стезях Твоих, да не по движутся стопы мои”.

Отведя душу на охоте, Акилин снова приступил к допросу, все еще надеясь, что мучения сломили святого:

— Посмотри на себя, несчастный, — как ты выглядишь. Разве тебе не больно? Ты так молод… Принеси жертвы богам и ты еще сможешь, залечив свои раны, наслаждаться жизнью.

— Этому не бывать, Акилин. Вся моя жизнь — во Христе, я уже говорил тебе…

Трифона бросили в темницу и продержали там немалое время, пока судья его налаживал свои дела где-то за пределами Никеи. Но вот он возвратился и снова, в который раз призвал к себе непреклонного юношу. Все повторилось вновь…

— Ты не надумал исполнить указ императора?

— Бог мой и Господь Иисус Христос, Которому служу я сердцем и умом, наставил и утвердил меня в непоколебимой вере. Ваших богов я не признаю.

Теперь Трифону в еще не зажившие ступни вбили железные гвозди и так водили по городским улицам и площадям, на ходу изощряясь в добавочных истязаниях. Когда он уже не мог идти, мучители влачили его тело за собой. Дух же не поддавался, но лишь крепчал с телесной немощью, и полнилось неземной радостью его сердце.

— До каких же пор ты, Трифон, будешь стоять на своем, превозмогая нестерпимую боль?

— Когда ты, Акилин, познаешь силу Христову, то уже не будешь задавать таких вопросов.

И снова его били железом, палили огнем настрадавшееся тело, и жестокости палачей, казалось, не было предела. Но тут внезапно, в самый разгар пыток, святого осиял небесный свет, и на голову его опустился венец необычайной красоты… Мучители его в страхе попадали на землю, а Трифон исполнился великой любви и мудрости:

— Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты не оставил меня одного в руках врагов моих, но защитил в день брани. И теперь молюсь Тебе, Господи, не остави меня и впредь, утверждая в вере и храня от боли, сподобив до конца и беспреткновенно совершить подвиг этот Тебя ради.

Скрепя сердце Акилин, которому затянувшийся процесс давно был в тягость, решил еще раз, последний, попытать счастья в противоборстве со святым. Голос его был ласковым и усталым — он слышал о небесном венце, явившемся на блаженном воочию, но…

— Помоги себе, Трифон, принеси жертву богам… Ты сделаешь это, и я со спокойной совестью отпущу тебя. Я очень хочу этого, поверь мне, и не желаю тебе смерти.

— Ты все время твердишь о каких-то богах, — отвечал Трифон, — как будто не знаешь, что они такое. Спроси своих мудрецов, и они расскажут тебе, какие сочиняют басни в оправдание собственных страстей. Вы обращаетесь к земле и солнцу по именам собственным, какие дают родившимся младенцам, требуя от них понимания ваших чувств и мыслей; молитесь на луну, вверяя себя ее покровительству… Все, что вы видите вокруг себя, становится вашим божком. Марс у вас — бог гнева и войны, а блудной страстью заведует Венера. Вы оставили Создателя всего сущего, а Его творениям поклоняетесь… Где будут твои боги, Акилин, когда ты умрешь? Чем поможет тебе луна там, где ее нет?

Так или примерно так — другими словами, но с тем же смыслом — убеждал святой Акилина, дивившегося его дерзости. Судья понял, что сломить Трифона ему не удастся никогда… После того как мученик выдержал новые побои и истязания, длившиеся многие часы, ему зачитали смертный приговор и тотчас повели к месту казни. Прозвучала последняя молитва святого Трифона, покидавшего мир этот с миром в душе и радостью предстоящей встречи с Тем, Кому он преданно и с честью служил всю жизнь.

Святой благодарил Бога за то, что Он позволил ему совершить свой подвиг до конца, выдержав все пытки и мучения. Он молил Господа о Небе, ангельских селениях в нем и обителях праведников, куда хотел бы попасть, чего жаждала душа его с малого детства, когда тело едва научилось ходить.

— Прими в мире душу мою и сделай меня наследником Твоего вожделенного Царства, а всех, поминающих имя мое на земле, услыши с высоты святыни Твоей и призри на них, подавая им обильные и нетленные дарования от щедрот Твоих, ибо Ты благ и человеколюбив.

Господь взял душу святого за мгновение до того, как меч коснулся его шеи. Тело мученика осталось распростертым на земле, и никейские христиане забрали его, намереваясь предать должному погребению в городской черте. Трифон явился им в видении, повелев перенести мощи в родную Кампсаду, что и было исполнено…

Часть мощей святого Трифона хранится в Москве, в церкви его имени, что стоит на улице Трифоновской неподалеку от Рижского вокзала. Существует предание, тесно связанное с историей этого храма.

Однажды на охоте у царя Ивана Васильевича (Грозного), по оплошности сокольничего, боярина Трифона Патрикеева, улетел любимый кречет. Царь приказал этому сокольнику во что бы то ни стало разыскать пропавшего кречета в три дня, в противном случае угрожая провинившемуся смертной казнью.

Весь лес истоптал горемыка, мало надеясь на удачу и призывая себе на помощь святого мученика, имя которого носил и потому считал своим покровителем. Но поиски не дали результата. Измученный и усталый, остановился он на третий день возле Марьиной рощи и от сильного изнеможения замертво свалился в траву под деревом, заснув крепким сном.

И вдруг будто разбудил его кто. Смотрит: стоит перед ним белый конь, а в седле — светлый ликом благолепный юноша, на руке которого сидит царский кречет. “Возьми, — говорит всадник, — твою птицу, поезжай с Богом к царю и не печалься”.

Проснулся тогда сокольник окончательно и глазам своим не верит: на руке у него и вправду сидит пропавший кречет! Он его тотчас схватил покрепче и отвез к царю, пересказав Ивану Васильевичу свое видение. Гнев государя сменился на милость, а в милости он щедр был по-царски!

В благодарность за чудесное свое спасение боярин Трифон Патрикеев немедленно выстроил на месте, где нашелся сокол, сначала часовню, а потом — поговаривали, при содействии самого государя — и каменную церковь близ этой часовни во имя святого мученика Трифона и во славу Божию.

Принял, значит, Господь молитву раба Своего, через которого и поныне посылает страждущим неисчислимые дары Своей благодати.

Православная церковь чтит память мученика Трифона 1/14 февраля.

“Радуйся, Трифоне, скорый помощниче всем, с верою и любовию к тебе притекающим!”